Мне было около пятнадцати, когда я последний раз видел её на экране. Она смеялась — громко, как будто в жизни не было никакой боли. Это был сериал «Моя прекрасная няня», простой и забавный, который шёл по вечерам. Она играла мать главной героини — весёлую, острую, с огоньком в глазах. Но под гримом её лицо было бледным, словно изнутри гасло. Позже я узнал, что она снималась, борясь с опухолью в позвоночнике — настоящей, гниющей костью внутри, в то время как шутила и радовала зрителей. Кто на такое способен?
Любовь Полищук — женщина, которую страна считала красивой, а я — сильной. Она была из тех, кто не просит пощады, даже когда уже не в силах подняться с кровати. Но, погружаясь в её историю, понимаешь, что красота была для неё скорее помехой — слишком заметная, слишком яркая. В мире, где лучше быть «как все», она была словно цветок посреди асфальта. И, как часто бывает, такие цветы топчут ногами.
Омск. Барак. Девочка, которая танцевала, когда все вокруг пили…
Она родилась в Омске — не в городе, а в дыре между двумя эпохами. В бараке, где за стенкой кричали друг на друга бывшие зеки, а соседи жили «по карточкам» не потому что война, а потому что нищета — упрямая и липкая. Мама — швея. Отец — строитель, который до конца не понял, кем стала его дочь. Она ему: «Пап, я актриса». А он: «А работать-то когда начнёшь?»
Он не понимал: танцы, репетиции, сцены — это и есть работа. Он видел только «песни-пляски», а в душе переживал: ну не шахта же, не завод. Он ведь мужик, как учили. А дочка — вся из света. И чем сильнее она сияла, тем больше у него внутри всё это не складывалось в голове.
Театральный институт она пропустила. Не потому что не потянула — просто не успела подать документы. Тогда, в шестидесятых, всё решал не талант, а тайминг и знакомства. Но она пошла в эстрадное училище. И сразу стала лидером. Высокая, с голосом и пластикой, которой позавидовал бы любой московский балет. Она буквально пожирала внимание зала. На репетициях другие срывались, а она горела. Не играла — жила сценой.
И это сразу не устроило её первого мужа.
Мужчины её не выдерживали. Слишком яркая. Слишком настоящая
Первый муж Валерий Макаров, тоже актёр, казался талантливым, но рядом с ней словно терялся. Она могла зажечь весь зал одной фразой, а он будто растворялся в её тени. Началась ревность, ссоры, пьянки. В какой-то момент он даже стал поднимать на неё руку — просто не знал, как по-другому доказать своё «мужское достоинство». Классика: женщина выходит замуж за перспективного, а просыпается с жалким.
Она сбежала — из Омска, из семьи, из привычного ада — в московский ад, но хотя бы с надеждой. Её заметили, пригласили, и она поехала без оглядки. Так началась совсем другая жизнь.
Москва встретила её не ласково, а холодом и сквозняками. Провинциалка без связей, без «папика» и громкой фамилии, зато с неоспоримым талантом. В ней горела та самая искра, из которой создают культовые лица эпохи. Но поддержки не было — всё приходилось делать самой.
Она крутилась как могла, брала любые роли, протаптывала дорогу буквально своим телом. Спина болела ещё с конца 70-х — во время съёмок «Двенадцати стульев» Миронов должен был поймать её в кадре, но не успел, и она с грохотом упала на бетон. Дубль приняли, и съёмки продолжились, без врачей и страховок — сцена была важнее. Этот момент стал невидимой трещиной, которая со временем только усугублялась.
Второй брак принес скульптора, болезни и раздельное воспитание детей.
Сергей Цигаль — второй муж. Интеллигент, художник. Из семьи, где чай пили с лимоном и книжками, а не под крики и запах селёдки. Он был другим. И вроде бы — надёжным. Люба влюбилась. Мягко, без пафоса. Так бывает после первой бойни. Хочется мира.
Сын от первого брака, Лёша Макаров, не принял Цигаля. И это больно, потому что Люба мечтала о нормальной семье. Но у них вышло как-то криво. Лёша чувствовал себя чужим. Потом начались конфликты. А потом — интернат. Потому что Люба не справлялась. Потому что работала. Потому что Москва требовала — отдай всё, что у тебя есть, и может быть мы тебя заметим.
Потом родилась Мариэтта — дочка от Цигаля. Талантливая, красивая, унаследовала от матери внутренний мотор. Но к тому моменту Любовь уже жила в режиме на разрыв. Она не спала. Почти не ела. Гастроли, спектакли, съёмки. Потому что боялась бедности. Потому что мужчина, каким бы интеллигентом он ни был, не приносил домой миллионы. Потому что «мама — надёжный тыл» работает и в искусстве.
Она в кадре — искрится. А вне кадра — падает в гримёрке и стонет
Вы замечали, как она играла? Её роли всегда были чуть больше, чем текст. Она двигалась как будто знала ритм не сценария, а самой жизни. Вот «Интердевочка». Вот «Женщина, которая поёт». Вот даже «Моя прекрасная няня» — проходной сериал, но её героиня стала душой проекта. Не потому что прописана гениально. А потому что Полищук вкладывала туда всё, что чувствовала: и боль, и любовь, и усталость, и чувство собственного достоинства, которое не продавалось даже в самый тяжёлый день.
А дни были тяжёлые. Очень. Она работала по 14-16 часов. С жуткой болью. С онкологией, которую скрывала. Врачи кричали — ложись, лечись. А она: «Ещё одну сцену, пожалуйста. Я должна». Почему?
Не только из-за денег. Из-за того, что сцена была единственным местом, где она не была больной женщиной. Там — она была актрисой. Там не болел позвоночник. Там не трещал по швам брак. Там не было неудачного детства сына. Там она была Любовью Полищук — той самой.
Инъекции молодости, которые стоили слишком дорого
В начале 90-х Полищук решилась на свою первую пластическую операцию — для того времени это было смело и дорого. Как она сама позже говорила, результат оказался удачным — её лицо выглядело свежее и моложе. Но вскоре ей предложили попробовать новую процедуру — так называемые «уколы красоты». Что именно ей вводили, до сих пор остаётся загадкой: одни говорят о стволовых клетках, другие — о сыворотке, привозимой из Израиля, а третьи уверены, что это был дешёвый суррогат под видом «эликсира».
После этих процедур кожа словно светилась, гримёры и режиссёры были в восторге, и сама Любовь чувствовала себя прекрасно. Казалось, что всё получилось. Но через несколько лет начались мучительные боли в позвоночнике.
Диагноз — саркома, рак костной ткани — самый жестокий из всех. Боль была невыносимой, ходить стало пыткой. Между съёмками она лежала на доске, а во время работы на площадке — снималась лёжа на раскладушке, постоянно получая уколы. Грим, улыбка, камера — и снова словно ничего не происходит. Но ночью — мучительная боль и полная тишина, заглушающая всё, кроме мысли: «Жить бы ещё чуть-чуть».
Друзья позже говорили, что Любовь словно знала о своей судьбе и спешила. Она брала все роли, не отказывалась ни от одного предложения. Работала не просто ради работы — она боролась за жизнь и за деньги, потому что боялась остаться без средств к существованию. Несмотря на народную любовь, государство её не поддерживало, а жить хотелось достойно, пусть и немного, пусть даже под самый конец.
Последний дубль стал её прощанием с миром.
Весна 2006 года. Она выходит на съёмочную площадку — уже не как актриса, а как человек, который пришёл сказать «спасибо» и «прощай». Сама она об этом вслух не говорит. Но глаза выдают всё. За последнюю неделю она резко сдала. Врачи в Москве развели руками. Израиль поставил диагноз, который лучше было не слышать. Метастазы. Уже поздно.
Она просит мужа, чтобы её увезли домой. Не в палату. Не под капельницы. Домой. Хочет умереть, как человек. Без белых халатов. Без капельниц. Без потолка с лампой. Просто в своей кровати. С любимым рядом. С детьми — если придут.
Сын, Алексей, узнал о настоящем диагнозе в последний момент. Он думал, что всё под контролем. Она берегла его. Даже умирая, не хотела нагружать. А потом — звонок. И прощание. А через несколько дней — похороны.
Наследство, выгнанный сын и хрустальный монумент
После её смерти начался тихий ужас. Лёша — тот самый сын, которого она так любила — оказался за дверью. Отчим, Сергей Цигаль, отобрал ключи от квартиры. Наследство разделили без него. Бабушка — мама Полищук — отказалась от притязаний, не хотела войны. Но шлейф остался.
Годы спустя на могиле появился памятник. Не сразу. Сначала была просто земля, потом простая табличка. Все ждали — ну Цигаль же скульптор, он сделает что-то невероятное. И сделал. Хрусталь. Фигура — будто живая. Лицо — будто вот сейчас заговорит. Похож? Да. Только мёртвой ей от этого не легче.
Её не стало в 57. Возраст, когда актриса только входит в свою самую мощную фазу. Когда у неё уже есть опыт, техника, и больше не нужно никому ничего доказывать. Она могла бы стать героиней великих фильмов. Могла бы делать театр. Учить молодых. Но не успела. Не дали. Ни система. Ни обстоятельства. Ни тело, которое не выдержало.
Мать, которую он понял слишком поздно
Алексей Макаров сегодня известен как актёр — порой скандальный, порой драматичный. Но если заглянуть глубже, вся его история — это история о ней, о матери, которую он сначала не понимал, потом осуждал, а в конце, когда уже было слишком поздно, смог простить. Он говорил: «Только после её смерти я осознал, сколько всего она на себе вынесла».
Когда им было тяжело, и они жили в маленькой съёмной комнате в Москве, она отдала его в интернат — не из-за отсутствия любви, а потому что просто не могла справиться. Это был её самый болезненный выбор. Она верила, что вскоре сможет встать на ноги, забрать сына и начать всё заново. Так и произошло, но рана осталась. Он вырос с чувством боли и предательства — хотя разум понимал, что иначе не было выхода.
Когда в её жизни появился Цигаль, именно он настоял: «Лёшу надо вернуть домой». Вернули. Но семья — это не просто слова и декорации, а настоящие отношения. По словам Алексея, отчим поднимал на него руку. Любовь металась между мужем и сыном, между гастролями и уколами. Она разрывалась, отчаянно пытаясь сохранить всех близких, но, как часто бывает, не смогла удержать никого.
Сцена стала её зависимостью, публика — допингом, а страх — главным двигателем жизни.
Она боялась бедности. Панически. Это не из глянцевых интервью, это изнутри. Из детства. Из Омска, где хлеб резали на глаз, и новые сапоги были событием года. Она заработалась до могилы потому, что хотела быть свободной. Финансово. Впервые в жизни. И ей это удалось — но поздно.
К началу нулевых она, наконец, могла позволить себе многое. Хорошую еду. Платья от кутюр. Отпуск за границей. Квартиру сыну. Но всё это — на надрыве. Как будто у судьбы был таймер. И Люба знала: времени мало. Она жила с этим ощущением, как будто её всё время подгоняли. Как будто нужно сделать в три раза больше, чем другим, чтобы просто остаться на плаву.
И она делала.
Даже когда опухоль разъедала кости. Даже когда обезболивающее не помогало. Она выходила на сцену. Играла. Сияла. Потом — гримёрка. Там — тишина. И боль, от которой хотелось выть. Её коллеги потом говорили: «Она плакала в гримёрке — а через пять минут уже стояла на сцене с такой улыбкой, будто выиграла миллион».
Нет. Не выиграла. Просто не позволила себе сдаться.
Не было своего режиссёра. Не было щита. Но была она
У Любови Полищук не было своего Тарковского или Михалкова — тех могучих наставников, которые могли бы помочь ей раскрыться и получить роли посерьёзнее, чем эксцентричные дамочки и комичные тёти. А ведь талант у неё был огромный — могла бы блистать наравне с Шапиро или Бергманом.
Но ей этого не дали. И сама она не просила — была гордой и не умела «играть в игры» с нужными людьми. Всё шла своим путём, как учили в Омске.
На её похоронах собралось столько людей, что полиция выстроила коридор. Плакали не просто потому, что ушла актриса, а потому что ушёл человек, чьё внутреннее сияние пробивалось даже через самый тёмный экран, даже с тяжёлым диагнозом, даже когда боль была невыносимой.
На гроб положили её чёрно-белый портрет. Люди говорили: «Жаль, что на фото не видно её глаз». Небесных, таких, какие бывают только у тех, кто слишком много чувствует и слишком рано уходит из жизни.
В итоге — Любовь Полищук — это не просто актриса. Это история о том, как жить, когда рушится весь мир. О том, как не сломаться, даже если конец близок. О том, что работа — не всегда карьера. Иногда это способ сохранить рассудок, последний смысл, спасение.
Она жила, будто времени на слабости нет. И ушла тихо — без скандалов и требований. Оставив после себя не только фильмы и роли, но и чувство, что мир стал немного пустее.
